Введение
«Литературные дискуссии порождают иронические раны» [Платонов, 1994] – вряд ли кто-то оценил бы более точно настоящий и вчерашний спор о Платонове, чем он сам. Деконструктивисты любят появляться перед портретом замученного мудреца, который умер в неизвестности, а яркие идеи ввозятся полностью из-за границы. А. Битов недавно выразил обеспокоенность по поводу сакрализации фигуры Платонова. Но, в конце концов, живая национальная идентичность носит мифологический характер, почему продолжение мифа должно нас пугать? Начнем с этого: Платонов становится русским мифом, опора на который помогает нам ответить на вопрос: «Почему мы, Иван, такой-то и такой-то?». Если «Россия ответила на вызов гения Петра Пушкиным» (Герцен), то гений Платонова ответил на вызов Ленина. И, по словам М. Бахтина, неверно говорить «втиснуть нашего Шекспира в елизаветинскую эпоху», поэтому наш Платонов не вписывается в сталинские пятилетки. Между тем место писателя в русской и мировой прозе не определено, и нельзя рассчитывать на окончательное понимание его критического наследия. Это зависит от оценки Платонова, мыслителя и художника в масштабе национальной судьбы.
На данный момент до сих пор неясно говорить о Платонове как об одной из главных фигур литературного XX века.
1. А. Платонов как литературный критик
Дебют Платонова – это вызов и пророчество, средняя часть пути – это трагическая ирония, пафос покойного Платонова можно назвать смирением перед тайной жизнью. И, оказывается, сложнее всего назвать критиков, близких к Платонову. Противников много, единомышленников не видно. Наиболее интересными критиками позднего Платона являются статьи и обзоры, опубликованные в журналах «Литературная критика» и «Литературное обозрение». Этот контекст – связь писателя с группой Г. Лукача, М. Лифшица – достаточно изучен [Мазаев 1995].
Платонов писал критические статьи в то время, когда литературная критика в Советском Союзе почти исчезла: в предвоенные и послевоенные годы сборники критических статей публиковались только главными литературными «комиссарами». Третья страница нашего либерализма «Новый мир» А. Твардовского – вышла уже после жизни Платонова. Таким образом, Платонову в 30-х гг. пришлось бороться за гуманистическое понимание критики, и ясно, что эта битва, проигранная как ее предшественниками, так и последователями, была безнадежной в середине сталинского периода российской истории.
Платоновские мыслители-странники не оставляют своих людей в беде, они выбирают путь жертвенного служения им. Критик приписывает этот подвиг самопожертвования Пушкину. В зрелом возрасте писатель придерживался не только гуманитарной линии в русской критике 1930-х и 1940-х годов, но и традиций «органического» культурного исследования: народ может питаться только из источников реальности (Пушкин – наш друг). Пушкинский мыслится как жизненно важный многообещающий выбор из глубины национальной культуры к Платонову. Интерпретируя мир Пушкина в масштабе национальной трагической судьбы, Платонов выразил свою творческую программу. Платоновские статьи о Пушкине следует воспринимать как неформальные программы, которым не позволяли разворачиваться. В 1937 году советские писатели говорили о Пушкине от имени «масс», эмигрантские беженцы апеллировали к зрелой культуре. Начало 30-х годов, связавшее два враждебных лагеря, было разным для красных и белых, но спор приводил к единому мнению: Россия была и есть.
2. Платоновская интерпретация литературного процесса
Внешне писатель использует советскую пропагандистскую матрицу: «Когда постпушкинская литература, заканчивающаяся Толстым и Чеховым, начала деградировать, люди внезапно «вмешались» и породили Максима Горького – линия Пушкина была немедленно восстановлена. Однако вопиющие противоречия в рассуждениях Платонова, которых нет в других его статьях, заставляют нас искать подлинное видение наследия Горького. Как будто неуместно, критик задает «несвоевременный» вопрос: «Зачем нам нужны пророческие действия, если пророчество остается неисполненным в реальной жизни, в фактах есть признак отделения искусства от его служения? Это настоящая человеческая потребность, признак эстетического формализма и дурной бесконечности, когда усилия не оплачиваются, но никто никогда не упрекал Горького в эстетическом формализме, все его статьи говорят об антиформализме. Это означает, что Платонов подразумевает «дурную бесконечность» утопизма – бегство от реальности, ставшее основой смертельной антисистемы, диктатуры утопических бюрократов.
Никто не сомневается, что Платонов видел такую ситуацию в послереволюционную эпоху. Горький не помог автору «Чевенгура» в его борьбе за роман и назвал мир Платона «мрачной чепухой». Уже возникает вопрос: есть ли какой-нибудь подтекст в панегирической статье, чтобы привлечь внимание к вопросу: «где же тогда истинная реальность: та, которая рождает Пушкина, или та, которая отрицает даже его слабых, далеких последователей?». Критик уже тогда отметил: «Реальность была как бы нереальной».
Оказывается, задача художника состоит в том, чтобы разглядеть истинную картину эпохи, стоящей за фасадом, научиться говорить на ее языке, выразить сверхъестественную правду – только тогда писатель считается вечным. И как бы непреднамеренно Платонов дал наставление Горькому, который не чтит ни одного писателя: «В статье о В.И. Ленине Горький писал о своем настроении в 1718 году: «Я действительно верю не в сознание масс в целом, а в сознание крестьянских масс в частности». Установив свое богостроительство в почитании ума, Горький отказался быть рациональным для людей и навсегда был отмечен «интеллектуалами». Носителями для него были только «сумасшедшие», которые могли «вдохновить человечество золотой мечтой».
Заключение
Центральное понятие платоновской эстетики - «теплотворная энергия народа» - продиктовало основные моменты его историко-литературной концепции. Е. Замятин кажется меньше захваченным евразийством, так как нет у него платоновского внимания к народу. И, повидимому, в этом же причина негативного отношения Платонова к Достоевскому. В сущности, он различает лишь два направления - пушкинское и антипушкинское, Гоголя и Достоевского он отнес ко второму: для него неприемлемо мироотрицании. Эти суждения критика нельзя назвать последовательными: Горького и Маяковского он отделил от этой линии, не имея возможности открыто поставить вопрос о народности их творчества,
Платонов-критик подходил к писателям с тремя задачами: верификация (проверка исторической правдивости), интерпретация (жизненно-философское значение текста), и национальная идентификция (самоопределение автора в ситуации ломки). Писатель отнюдь не был противником идеологической критики, Но, признавая революцию как факт, он сделал немарксистский вывод: дело писателя - предостережение народа от угрозы глубокой аккультурации («ведер и паровозов можно наделать сколько угодно, а песню и волнение сделать нельзя»). Ценность творческой индивидуальности в его критике несколько умаляется, по сравнению с неоромантической эстетикой, внимание сконцентрировано на органической укорененности художественного мира, на его жизненной востребованности. Мотив «довыработки» и есть узловой момент органической доктрины творчества.
